Original story (English), all characters and artwork ©  rukis


Маркус/Рис, школьные годы.


Я ЗАПАДАЛ НА ТЕБЯ ЕЩЁ ТОГДА

— Блин... как будто говно ешь... — пробормотал рослый волкособ и откусил от протеинового батончика, с виду напоминавшего совершенно неаппетитный кусок мела, ещё чуть-чуть. Я достал ноутбук из шкафчика и впихнул его в сумку. С краю, аккурат рядом с учебником по истории. От одного вида его батончика меня передёргивало.
— Слышал, они мерзкие... Хотя мне казалось, что они, плюс к этому, ещё и дорогие.
Я продолжал возиться с застёжкой и от усердия даже высунул язык. Рис усмехнулся и добродушно глянул на меня сверху вниз.
— Хорошие — да. А эти мне тренер дал. Стопудов, вёз их где-нибудь в багажнике... рядом с мусором.
— Фу! Гадость какая! — рассмеялся я. — Блин... Съешь ты лучше гамбургер какой-нибудь вместо этого. Немногим выпадает радость набрать в весе — так набирай его с удовольствием!
— Мне бы в своей категории остаться... слишком большим быть я тоже не хочу. Мне просто нужен протеин. Стараюсь брать добавку, какую могу по этим талонам, конечно, — волкособ вздохнул и пульнул обёртку в урну, — только еду там и за еду-то считать нельзя.
— А моя мама, похоже, задалась целью разбудить во мне лиса-жирдяя, — ответил я с усмешкой и добавил: — Она сегодня лазанью с соусом готовит. Заглянешь?
— Серьёзно? — волкособ тут же навострил уши. — Сегодня?
— Ну, да, — пожал плечами я. — Завтра она не работает — сегодня же пятница. А по пятницам она всегда устраивает большой ужин. И, кажется, сегодня она собиралась готовить лазанью.
Мама моя работала в начальной школе помощником воспитателя. Не полный рабочий день, а так, несколько часов. Раньше она работала детским психологом в здесь, в средней школе, затем принимала на дому. Помню, когда к нам в гости приходили какие-то странные дети со своими родителями или с кем-нибудь ещё из органов опеки, старшая сестра каждый раз уводила меня в комнату для игр. Чаще всего это были приезжие. Помню, как один из таких пареньков впервые взглянул на меня исподлобья. Едва ли на год старше меня самого, он совсем не походил на других детей: смущающийся... то ли напуганный чем-то, то ли озлобленный... и постоянно грустный.
Никогда не понимал этих детей: приходили к маме в гостинную, приносили с собой игрушки, с которыми мне не разрешали играть... Мне они казались странными. Уж точно не такими детьми, каких я видел у себя в детском саду или позже, в первом классе. Когда мама проходила к ним, двери каждый раз закрывали и мне говорили, чтобы я не беспокоил. Но иногда они сами вели себя очень шумно. Кричали, плакали, а иногда и кричали, и плакали одновременно.
Чтоб я хоть раз в жизни представил себе как кричу на своих родителей... или как на меня кричат они... Никогда не понимал, зачем так поступать... или как моя мама вообще может помочь таким, как они...
Но затем я познакомился Рисом.
Хотя, нет. Если быть точным, сначала я обратил на него внимание. Примерно в то же время я начал замечать, что мне нравится смотреть на мальчишек. Однако ПОЧЕМУ мне это нравится я тогда ещё не знал. Ну, в смысле, камон, народ, мне всего семь было! Тогда это казалось просто увлечением. Типа, как кому-то нравятся пожарные машины, или динозавры – вот именно так мне нравились мальчишки. Многие, разные. Хотелось завести себе множество приятелей... Но заводить знакомства у меня никогда не получалось. У всех мальчишек, с которыми мне хотелось дружить, были такие интересы или такие увлечения, в которых я совершенно не блистал: бейсбол, коллекционирование карточек с монстрами... или лазанье по деревьям.
Мне же нравилось читать и смотреть музыкальные каналы. А ещё мне нравилось играть со своими сёстрами. Как-то раз старшая сестра сказала, что игрушки, с которыми мне нравится играть, немного странные для мальчишки, поэтому маме в том, что они мне нравятся, я признаваться не стал. И тем не менее, она по-прежнему разрешала мне играть с ними, ну и... мы с ней стали, типа, лучшими друзьями.
У Риса друзей, казалось, тоже не было. Мы ходили в один и тот же детсад, но он частенько и подолгу отсутствовал. Надо признать, не замечал я его очень долго. Его никто не замечал. Он был не просто тихим... он был невидимым! Из тех ребят, о которых впоминаешь, что они вообще были, только когда задумаешься хорошенько. Задним числом.
Замечать я его начал вместе со всеми по причине, не сказать, чтобы хорошей или удачной. Он начал приходить в школу каждый день в одной и той же одежде. В одной и той же голубой тенниске, в одних и тех же джинсовых шортах на несколько размеров больше, чем нужно... Не знаю, была ли у него дома вода... хотя, даже если и была, даже если он и принимал душ, одежда на нём всегда была грязная. Он был, мягко говоря, не популярен. Сидеть рядом с ним никто не хотел.
Высмеивать и поддразнивать кого-то мне никогда не нравилось. Я подобным не занимался. Если бы «белой вороной» он стал только из-за своей грязной одежды, я бы с ним даже не заговорил.
Но была ещё и еда. Именно из-за неё я однажды набрался смелости и всё-таки к нему подсел. Заговорил с ним. В том, что в столовой он тоже сидел один, ничего странного не было. Странность была в другом — он никогда ничего не ел. Просто сидел и смотрел в стол или в окно. День ото дня любопытство мучало меня всё сильнее, и однажды я сдался. Своим семилетним разумом я никак не мог понять, почему кто-то не обедает. Может, у него побаливает живот иногда? Или, может, он просто плотно завтракал? Но, блин, не каждый же день!
Вот я и подсел к нему в один прекрасный день и... спросил, почему он ничего не ест. Помню, как после минуты полчания подумал: «Странный он какой-то». То, что он ОЧЕНЬ застенчивый я понял довольно быстро, но тогда мне казалось, что он вот-вот на меня зарычит. Я уже чуть было не испугался и не рванул оттуда со всех лап, но он ответил... Ответил, что ему просто нечего есть. И взгляд у него был такой же, какой я часто видел у детей, приходивших к маме.
Уже потом, когда я подрос, обзавёлся приличным словарным запасом и научился судить о мире куда витиеватей, я стал называть такой взгляд «пустым». Сколько его знаю, такой взгляд появлялся у него частенько: когда его то и дело забирали и отвозили к тёте на время, когда арестовывали кого-нибудь из его родителей... когда его отец умер от передоза...
Но тогда этот взгляд означал для меня лишь то, что он грустный потому, что голоден. Но и тогдашних, семилетних мозгов мне хватило, чтобы поступить правильно. Я отдал ему остатки своего обеда, а взамен получил лучшего друга. Я привёл его к нам и познакомил с мамой. Это было несложно. И в том, что мама знала, как помочь Рису, тоже не было ничего удивительного. Она записала его в программу питавшихся по талонам, которыми он пользуется до сих пор, принесла ему одежду из церкви и в добавок сказала, что я могу приглашать его к нам в гости или на ужин когда захочу.
С тех пор Рис стал проводить у меня чуть ли не половину всего времени, которое проводил вне школы. Хотя, честно говоря, после того, как я пару раз увидел его маму и дом, в котором он жил, мне захотелось, чтобы он проводил у нас ВДВОЕ БОЛЬШЕ времени, чем УЖЕ проводил.
Трюк с едой прокатывал постоянно. Даже сейчас, в шестнадцать, его хвост едва заметно покачивается при мысли о маминой лазанье с соусом, и я уже знаю, что после школы мы пойдём ко мне домой вместе. Ему для этого даже соглашаться не нужно.
— Ну так что? — улыбаюсь. — У великов после девятого урока?
— Я был весь твой уже когда ты сказал «лазанья», — отвечает он, сверкая своей ослепительной и такой редкой улыбкой.
Кашляю и отвожу взгляд. Не нужно ему видеть, как вспыхнули мои уши. В смысле, нет, он знает, что я считаю его красавцем. Бывает даже я с ним откровенно и совершенно неприлично флиртую, скрывая и не давая разрастись тем самым свому настоящему влечению — и это, в общем-то работает. В такие моменты он обычно или закатывает глаза, или отпихивает меня, когда я начинаю идти с ним рядом как какая-нибудь школьница, или просто смеётся... Для нас это просто шутки. Он знает, что я гей. Знает, что я этого не скрываю. Знает, что я не стесняюсь в слух признаться в том, что какой-то парень мне нравится. Вот и шутки у нас из той же оперы. Он не воспринимает их серьёзно, они его не пугают и не сковывают. Потому что понятно — всё это всего лишь мои подколки. Мол, как же так: из парнишки моего роста ты вымохал в высоченного голубоглазого Адониса с таким телом... о котором я стараюсь не думать, когда остаюсь один на один со своими лапами... Потому что это было бы странно: мы ведь друзья. Когда флиртую с ним, я ведь это не серьёзно...
Да.
Рис — натурал. Когда я решил раскрыться, он не позволил этому похоронить нашу дружбу. И я до сих пор ему за это благодарен — даже сейчас, спустя столько лет, из парней — он мой единственный друг. Наверное, помогло то, что я осознал себя геем относительно рано. Какое-то время мне казалось, что повзрослев немного он шуганётся. Казалось, со временем мы разбежимся, но мы не разбегались. Он оставался всё таким же классным. Стеснительным, молчаливый, замкнутым, задумчивым... и всё-таки классным.
Я понимал, что однажды нам придётся расстаться, пусть всего лишь в какой-то мере. Так близко друг к другу вечно мы быть, конечно же, не могли. Я ждал, когда между нами встанет какая-нибудь девушка... или парень, если мне удастся найти кого-то, с кем хотелось бы встречаться постоянно. Однако, если не считать свиданиями случайные перепихи в туалете на концертах, на этом фронте мне особо не везёт. И скорее всего не повезёт, пока я не поступлю в колледж.
Чёрт, а ведь когда я перееду в другой город, мы ведь действительно расстанемся. В смысле, возвращаться сюда я не собираюсь, а Рис не планирует поступать в колледж... или даже выпускаться из школы, если так и дальше пойдёт... Так что вполне очевидно: эти два года — последние, из тех, которые мы сможем провести вместе. Но думать об этом мне не хочется совершенно.
Блин... Он по-прежнему смотрит на меня. Рядом с ним думать нужно не о том, чтобы не показаться вызывающим... рядом с ним всё куда тоньше. Мысли путаются, уши краснеют, и я не знаю, замечает ли он, что я думаю о нём сейчас всерьёз. Если однажды это и зайдёт дальше, чем просто подколки, мне кажется, он проведёт черту. Не важно, насколько мы близки, натуралы начинают чувствовать себя очень неуютно, когда узнают, что они тебе нравятся. Типа, ты на полном серьёзе будешь стараться подсидеть их где бы то ни было, чтобы проверить - а вдруг они всё-таки немножко геи, когда выпьют?
Господи, даже звучит противно...
Да... нужно обернуть всё в шутку. Раньше это всегда срабатывало.
— Слушай, Рис, я понимаю, что батончики эти на вкус как говно, — говорю я с напускной храбростью, — но если ты и дальше будешь смотреть на меня так, будто я аппетитный, я попрошусь к тебе на язычок.
Ну, вот, корчит рожу. Я выиграл. Пошлости в шутке ровно столько, чтобы сменить атмосферу между нами. Теперь он должен закатить глаза.
Но он не закатывает и по спине от страха пробегают мурашки. Потому что его взгляд метнулся по пустому коридору к открытым дверям спортивного зала, к ближайшему к нам классу, в котором из народу никого нет... Мы сейчас на ланче. Никому до тебя, в общем-то, никакого дела не будет, если тебе вдруг приспичит выйти в коридор, но ровно до тех пор, пока ты не выйдешь за большие двойные двери, ведущие в саму школу. К тому же, здесь везде камеры. Так что мы одни. И он зачем-то решил в этом убедиться. Я начинаю паниковать. Зачем ему это проверять?
Он снова смотрит на меня. И снова у него это выражение... То самое, которое у него часто бывает, когда он собирается сказать нечто, что, по-идее, ему стоило бы сказать ещё два года назад. Есть у Риса тупая привычка молчать о важных вещах... или врать про них. И я никогда не узнаю, что творится в его жизни или в его голове, до тех пор, пока у меня буквально не останется последнего шанса чтобы что-то сделать и как-то ему помочь... в чём бы эта помощь ни заключалась.
Неужели он собирается сказать, что давно понял, что я влюблён в него по уши? Неужели сегодняшний день стал последней каплей? Он милый парень, да, но если он всё же решится сказать – «мне от этого неуютно» – это разобёт мне сердце. Потому что каким бы невозможным мне это ни казалось, во мне всегда остаётся надежда... А когда я услышу это – пусть даже в самом мягком виде – эта надежда умрёт.
...Я к такому не готов. Совершенно.
— ...или ты так завёлся при одной только мысли о лазанье? — продолжаю я как кретин, потому что не хочу сейчас тишины между нами. Не хочу оставлять ему ни единой возможности что-либо сказать. Заставить Риса замолчать нетрудно, тем более, что прямо сейчас я совершенно не хочу слышать то, что он собирается мне сказать.
— Марк... — тихо говорит он и по тому, как пригибаются его уши я уже знаю, что ни одна из моих уловок не сработала. Его голос немного дрожит, но видно, что он намерен сказать что-то важное. Мои собственные уши пригибаются.
Не хочу этого слышать. Давай снова будем друзьями. Давай я буду держать эту опасную дружескую любовь в себе, как делал это раньше. Раньше ведь у нас получалось.
Во всей этой чертовой тишине, только подчёркивающей всю нелепость, только подталкивающей его сказать, наконец, то, что он хочет сказать... со всей моей почти мучительной паникой, я совершенно не замечаю как мы приблизились друг к другу очень близко. В смысле, ОЧЕНЬ близко. Понятия не имею, как всё это произошло, как наши морды оказались на расстоянии шага друг от друга. Я ведь, кажется, к нему не наклонялся...
Нет, наклонился он. Почти сгорбился... Рис немного горбится время от времени и сутулит плечи когда хочет, чтобы его не замечали, но сейчас он делает это намеренно. Он опускает лапу на моё плечо...
Мы делаем так иногда, но... сейчас он как будто бы притягивает меня к себе...
Боже.
Я танцую на острие между восторгом и паникой, потому что мне кажется, я начинаю понимать, что происходит... что вот-вот должно произойти... но циник во мне твердит, что всё это мне только кажется. Пытаюсь убедить себя в этом, и в то же время говорю себе, что я был прав все эти годы.
«Этого не может быть», - крутится в голове. И я держусь за эту мысль, цепляюсь, потому что всё остальное — лёгкое волнение и кружащая голову надежда... С ними слишком тяжело будет расставаться, если всё это окажется неправдой.
Но ни разочарования, ни ликования испытать мне было не суждено, потому что в следующий момент... что-то щёлкнуло на ремне и моя сумка грохнулась, рассыпавшись по полу своим содержимым. Включая и мой ноутбук. Мой НОВЫЙ ноутбук.
— БЛИН! — от злости аж морду скрутило. И такое чувство, что дело совсем не в том, что ноутбук, возможно, разбился.
Вздыхаю, приседаю и начинаю осматривать железку, стоимостью в полторы штуки баксов. Кажется, ничего не сломалось. Крышка немного поцарапалась, но...
Рис опускается рядом, и протягивает лапу, желая взглянуть на сумку.
— Ремень порвался?
— Не знаю... наверное, — ворчу я и подвигаю сумку ему.
— Кажется... вот это кольцо, — бормочет он, пока я собираю и складываю книги, — оно должно продеваться сюда. Разошлось. От времени, видимо.
Выдыхаю через нос, глядя на то, как он обеими ладонями сжимает крепление... как будто он ходячие плоскогубцы, блин... Смотрю на то, как напрягаются его бицепсы, как на секунду трясутся лапы, когда он пристёгивает колцо обратно, и ругаю себя в мыслях всеми ругательствами, какие только знаю. Потому что... что бы сейчас не произошло, всё уже прошло и больше не повторится никогда. А я всё ещё теряюсь в догадках: не почудилось ли мне всё это... И не уверен, что решусь спросить об этом у него. Потому что это означает рискнуть и... оказаться отвергнутым. Я ведь уже говорил себе... что не хочу этого.
Нет. Единственный способ узнать это наверняка был бы, если бы нас не прервала моя грохнувшаяся сумка. Тьфу, блин!..
И всё возвращается на круги своя: он поднимает на меня взгляд и искр там больше нет. Теперь вместо них лишь милая дружеская улыбка. Либо он утратил весь свой запал, либо его никогда и не было, а всё это мне всего лишь показалось. И теперь, блин, правды мне не узнать никогда.
— Значит, у великов после двевятого? — спрашивает он, поднимаясь, и всё ещё улыбается. — Ну, увидимся там тогда.
— Ага... — бормочу я.
Запихиваю вещи в сумку и смотрю ему вслед, пока несколькими секундами спустя не раздаётся звонок и толпа появившихся из столовой студентов не скрывает рослого волкособа из виду.
Глупо, наверное, так надеяться. Я же ведь сам себе рою яму.
Но... блин... иногда мне кажется, что он смотрит на меня так же, как смотрю на него я.